«Сердцевина декабря…»
Дата размещения новости: 21.12.2018
В июне 2018 года писатель, литературовед Иван Владимирович Пырков стал лауреатом Международной литературной премии им. И.А. Гончарова в номинации «Наследие И.А. Гончарова: исследования и просветительство» (за монографию «Гнездо над обрывом: Ритм, пространство и время в русской усадебной литературе ХIХ века (И.А. Гончаров, И.С. Тургенев, А.П. Чехов)»). Сегодня замечательное исследование И.В. Пыркова, посвященное русской усадебной литературе, хранится в фондах Ульяновского областного краеведческого музея им. И.А. Гончарова, а также представлено в экспозиции Историко-мемориального центра-музея писателя, где занимает особое место среди книг лауреатов премии им. И.А. Гончарова.
Иван Владимирович постоянно поддерживает связь с музеем писателя, делится новыми исследованиями, да и собственными чуткими наблюдениями и просто впечатлениями жизни.
В преддверии Нового года мы публикуем на нашем сайте подборку зимних, крепких и в то же время нежных стихотворений поэта Владимира Ивановича Пыркова, отца Ивана Владимировича, который так отозвался о «работах» родного человека: «…объединённые зимним светом, такие предновогодние, снежные строки». Есть в подборке и стихотворение с замечательным названием «Обломов и Штольц», тоже сильное, морозное, правдивое…
Иван Владимирович написал предисловие-рецепцию к этому небольшому циклу, предоставил короткую, ёмкую биографическую записку о прекрасном поэте и художнике. Особый колорит придали публикации карандашные рисунки-наброски, которые Владимир Иванович делал в конце жизни.
Материалы публикуются в сокращении.
Несколько слов об отцовских стихах и рисунках
Совсем скоро уж заиллюминируют. И пойдёт пляска: ослепительные вспышки искусственного света будут и тут и там распускаться, забивать глаза, перекрикивать то, что внутри каждого из нас. Заметили, что мы, все мы, только по-разному, всяк по-своему, стараемся перекричать что-то в себе, а когда это могут сделать за нас праздничные иллюминации, радуемся, вздыхаем с облегчением – будет несколько недель передышки в молчаливой борьбе с тревожным, затаённым молчанием. Молчание, знаете, оно всё время готовится что-то сказать, и ты невольно, как для самозащиты, оттягиваешь по возможности этот разговор.
В детстве, как и все, наверное, очень любил сияющие гирлянды и всё такое. И сейчас тоже жду не дождусь. И всё-таки чувствую краешком взгляда, что есть и другое освещение в этих сумерках года, в этой молчаливой поре. И тут не об открытом свечении размышляешь – до того ли? – а, скорее, о приглушённых полутонах, о блеклых не светах даже, а отсветах, о коротких тенях и тусклых отблесках. Самое важное – где-то сбочку, на оборотной стороне, с тёмно-серой нежной изнаночки вороньего крыла. А ярка ли снегирная грудка? сжавшийся ноябрьский закат – красочен ли? декабрьский снежок – громок? скупая рябиновая крапинка – сочна ли?
Вот, пересматривал стихи отца, и подумал вдруг: как мало в них о зиме, но и как много. Всего несколько, можно сказать, мотивов, несколько метафор, несколько сдержанных, едва различимых интонаций. Тихие стихи. Обращённые внутрь себя самих. Немногословные, рождённые как бы из свитков взыскательной памяти. Никакого крика. Никакого надрыва. И почти в каждой строке – откровение. Я почитал, пригляделся, прислушался. И подумал, что, возможно, будет небезразличен этот тихий свет отцовских стихов кому-то ещё.
И я нашёл в отцовских архивах, в его давних стихотворных сборничках, вложенные странички с карандашными рисунками. Странички эти неровные, вот уж и вправду черновые, но отец любил рисовать простым карандашом что-то – именно на таких. Мы старались порадовать его сияющими белоснежными ватманами, альбомными просторными листами, которые он когда-то так любил. Даже на рыбалке, помню, на вёсельной лодке, среди шаткой волжской сини, отец умудрялся разложить бумагу и рисовал с натуры. Он никогда не говорил «писать картину» – относительно себя. «Набросок, зарисовка», в самых торжественных случаях «акварель» – вот его художественно-изобразительный, так сказать, словник. И теперь, в конце жизни, отец тоже не тянулся к пафосному листу, чуть удивлённо отодвигая белую бумагу в сторону. Но вновь и вновь брался за свои серые черновые листочки. Что же рисовал поэт, что считал самым важным для себя и значимым?
Кажется, ничего особенного. Тут увиденные из окошка предзимние нахохленные птицы, тут зимняя луночка с лежащими подле волжскими окуньками, тут ветки дерев, тут чайник, который папа, наверное, из сороковых годов вспомнил. А на одном рисунке – наряженная ёлочка. И подпись: ёлочка на Пионерском переулке, 1949 или 1950 год…
И вот ещё что хотел я сказать об этой публикации. Некоторые приводящиеся здесь стихи хорошо известны, и я очень благодарен ульяновским журналам «Карамзинский сад», «Симбирск», «Мономах», составителям сборников и антологий, газете «Российский писатель» за память об отце, за внимание к его творчеству. (Даже, как я узнал, интересный сборник, посвящённый образу рябины, был составлен в Ульяновске и назван папиной строчкой – «Вечен куст рябиновый». Спасибо, друзья!) Но стихотворение «Обломов и Штольц», в котором замечательно отражено трепетное отношение Владимира Пыркова к гончаровскому творчеству, к образу Ильи Ильича Обломова, к фигуре Андрея Штольца, и вообще – к «проклятым» вопросам отечественной истории и культуры, не очень хорошо, думаю, известно широкому читательскому кругу. Даже гончарововедам, вполне возможно, будет интересно пробежать его глазами. Обломов у отца получился таким типично симбирско-ульяновским, вольным, независимым. А ещё немного грустным. И главное – зимним. Как будто обломовский сон расширил свои временные рамки – рамки жизни – и со стеклянных ли картинок, с карандашных ли набросков, с поэтических ли негативов, проявляемых временем, взглянула вдруг на нас сама история.
Вот я и назвал подборку важной для отца строчкой, где ощутим неяркий, но истинный свет человеческой памяти…
Иван Васильцов, писатель
ВЛАДИМИР ПЫРКОВ
ИЗ НАВСЕГДА ОТБУРАНИВШИХ ЗИМ
ПОДЗАЩИТНЫЙ
Хоть с печалью на лице,
Хоть с печатью страсти тленной,
В галактической пыльце
Иль в пыли обыкновенной,
Будь ты слаб или силен,
Будь ты грубым или нежным,
Вникни, чем ты защищен
В этом вихре неизбежном.
Зашифрованным замком?
Твердой буквою закона?
Материнским молоком?
Тонкой пленкою озона?
Скорлупой квартирных стен?
Чудодейственностью меда?
Новизною перемен?
Остриём громоотвода?
Чистотой лесной реки?
Заклинанием? Страховкой?
Ямбом пушкинской строки?
Ядерной боеголовкой?..
Вернуться на предыдущую страницу
